II

Перейдем теперь к оценке достоинства этих памятников, как источников древнего русского права. В этом вопросе надо различать право, установляемое договорами, от тех сведений о древних наших обычаях, которые случайно попали в договоры и содержатся, главным образом, во вступлениях к ним. В праве, установленном договорами, опять надо различить статьи, определяющие публичные международные отношения греков и русских, от статей так называемого частного международного права. К первым будут относиться постановления о мире, об оказании военной помощи, о выкупе пленных, о порядке торговли, о помощи при кораблекрушениях и о поступлении подданных одной стороны в войска другой; ко вторым — все постановления по предмету уголовного права, гражданского и процесса.

Из этого весьма богатого содержания договоров наши историки-юристы и придают особое значение статьям частного международного права. На их основании они рисуют целые картины нашего древнего юридического бута. Совершенно справедливо, что статьи частного права имеют гораздо большее значение для характеристики нашего древнего юридического быта, чем постановления, относящиеся к праву публичному. Статьи об оказании военной помощи, о порядке торговли русских в Константинополе, о помощи в случаях кораблекрушения и им под. могли быть определены договорами совершенно вновь, без всякого отношения к русским народным обычаям; наоборот, постановления о наказаниях за убийство, кражу и им под. едва ли могли быть сделаны совершенно независимо от существующих уже русских воззрений на деяния этого рода. Признавая это, мы, однако, далеки от мысли считать этот источник очень чистым и очень богатым. Если Эверсу удалось дать читателю, на основании содержания договоров, весьма полную картину нашего древнего быта, то это потому, что у него были некоторые другие сведения об этом быте, с точки зрения которых он и объяснял статьи договоров. В последующем изложении мы постараемся показать, что договоры сами по себе ничего не прибавляют к тому, что мы знаем уже о наших древних обычаях на основании других более чистых источников.

Но прежде, чем приступить к обзору содержания договоров, мы должны поставить еще один предварительный вопрос. Именно, Где должно было действовать частное международное право, о котором говорят договоры, в Греции, только или в Греции и в Руси? Обыкновенно, наши исследователи подразумевают, что статьи частного народного права должны были действовать в обеих странах. Этого мнения, за исключением только некоторых статей, держится и Эверс (196, 198 и 208 стр.). Но и он не раз высказывает сомнение, чтобы статьи договоров действительно могли исполняться в пределах Руси. В самых договорах нет прямого постановления, в котором бы определялось место их применения. Но из взаимных отношений договаривающихся сторон и из некоторых выражений договоров надо заключить, что составители их определяя частное право греков и руси, имели в виду только греков и русь, находящихся в пределах греческой территории. Русь часто и в значительном числе приезжала в Константинополь, оставалась там подолгу и вела себя не совершенно спокойно. Это можно думать на основании статей договоров о торговле, по которым русь должна была входить в город без оружие и в числе не более 50 человек; срок ее пребывания в Греции ограничивался одним летним временем; зимовать у св. Мамы русь не имела права. Для сношений этих беспокойных гостей с греками и надо было установить нормы частного права. Греческое правительство должно было позаботиться об обуздании приезжавшей в Царьград руси. На нем, конечно, лежала обязанность, покровительствовать и грекам, находившимся в русской земле. Но если греки и приезжали в Русь, то весьма редко и в небольшом числе. Как наши, так и иностранные источники говорят только о поездках греческих послов в Русь; о пребывании же греков в Руси по своим делам указаний не встречается. Это и понятно, так как торговля с севером велась не прямо греками, а чрез посредство руси. To же можно думать и на основании самого текста договоров. Статьи, обязывающия русских оказывать покровительство греческим ладьям, потерпевшим крушение, не говорят, что эти ладьи находятся в русской земле. Оне говорят о крушении «в чужое земле», или «на коем-либо месте»; русские, которые должны помогать ладье, не хозяева места, а находятся там случайно: сгобрящються тамо, иже от нас, руси». Пребывание греков в русской земле договорами вовсе не предполагается, а потому и допустить трудно, чтобы составители их имели в виду греков, находящихся в России. Далее, в договоре 945 года читаем: «Аще ускочить челядин от руси, понеже придуть в страну царствия нашего, и от св. Мамы аще будеть (вар.: и аше будеть обрящется), да поимуть и…» Этому соответствует постановление о беглом греческом челядине: «Аще ли кто от людий царства нашего, ли от города нашего, или от инех город ускочить челядин наш к вам, и принесеть что, да вспятять й опять; и еже что принеся будить все цело, и да возьметь от него золотника два». Бегство челядина, о котором говорят эти две статьи, предполагает местом действия Грецию, а не Русь. Первую статью мы переводим так: «если убежит челядин о русских, так как они приходят в страну царствия нашего, и окажется, что он действительно убежал от св. Мамы (постоянное место стоянки русских), его должно выдать русским»*(118) Итак, русский челядин бежит от своего господина, живущего у св. Мамы, греческий — бежит к русским, живущим опять у св. Мамы, а не в Русь. Это видно из того, что русские награждаются двумя золотниками, если выдадут беглого раба и в целости все то, что он снес у своего господина. Прибежать к храму св. Мамы, который находился за стеной Царяграда, не растратив сноса, еще возможно; но сохранить его неприкосновенным на всем длинном пути в Русь, конечно, дело невозможное. Ни греки, ни русские не могли постановить такой несообразности.

Что статья «аще ли ключится проказа некака от грек, сущих под властью царства нашего»… имеет в виду греков, находящихся в Греции, это признает и Эверс. На основании этих соображений мы думаем, что статьи частного права определяют отношения руси и греков в случае столкновений, возникающих между ними в Греции.

Только одна статья договора 911 года распространяет действие его за пределы греческой территории. Это именно статья о крушении ладьи. Где бы это крушение ни случилось, но если русские, вместо помощи, перебьют людей, на ней находящихся, и разграбят их имущество «да повинни будуть то створшии прежереченною епитемьею», то есть, да будут наказаны согласно установленному выше в этом договоре об убийствах и кражах. Но в договоре 945 года виновным в ГБХ же деяниях угрожается наказанием не по договору, a «пo закону руску и гречьску». И в этом случае, значит, распространение действия статей договора за пределы греческой территории оказалось неприменимым. Наказание по закону русскому и греческому надо понимать в том смысле, что виновный будет наказан по обычаям или законам той страны, суду которой подпадает: если его не накажут русские, он может быть наказан греками. Зачем понадобилась такая перемена, мы не знаем. Может быть именно потому, что греки убедились в бесполезности писать законы для русских на те случаи, когда усмотрение русских не могло быть контролируемо греческими властями. Как мало полагались греки на то, что русские будут исполнять статьи договора вне пределов действия греческих властей, видно из статьи и о корсунянах, занимающихся рыболовством в устье Днепра. Эти рыбаки могли сделаться жертвою убийства, побоев и краж со стороны русских. Договор предусматривает возможность таких случаев, но не установляет никаких наказаний, а ограничивается одним пожеланием: «да не творят (русские) им (корсунянам) зла никако же». И это очень понятно. Греческая власть не может охранять корсунян в устье Днепра, а потому бесполезно и постановлять об них что-либо точное в договоре.

Итак, статьи частного международного права предназначались для действия только в пределах греческой территории и притом в столкновениях русских ст. греками, а не русских между собой; до споров русских с русскими, грекам, конечно, не было никакого дела.

Русские, поступавшие на службу греческих императоров, постоянно жили в Греции. Этих русских договоры также не касались, кроме одной статьи о наследстве. Поступив на греческую службу, русские, конечно, должны были подчиняться и действию греческих законов.

На греках, участвовавших в составлении договора, лежала крайне трудная и, кажется нам, едва ли даже удовлетворительно выполнимая задача. Надо было обеспечить спокойствие Константинополя и его окрестностей и в то же время удовлетворить русских, обычаи которых именно и угрожали спокойствию и безопасности греческих подданных. Греки не могли допустить, чтобы те примитивные способы восстановления нарушенного права, которые были известны русским, перенесены были в Грецию. А с другой стороны, трудно было и прямо требовать от русских, чтобы они отказались от своих обычаев и подчинились действию греческих законов. Надо было выбрать нечто среднее. Если известный русский обычай мог быть терпим в Греции, его надо было оставить. Полезно было даже прямо сослаться на «русский закон», как это договоры не раз и делают, чтобы северные варвары видели, что в договорах содержится их право. Но если русские обычаи были совсем неприменимы к культурной жизни греков, их надо было искусно обойди и заменить началами греческого права. Результатом такого положения дела должен был явиться договор, в котором далеко не все могло быть прямо и совершенно определенно выражено. Греки могли утешать себя надеждой, что практика разрешит недосказанное в их пользу, так как статьи договора будут применяться на их же территории, в пределах действия греческих властей.

На сколько действительно удовлетворили договоры обе стороны, об этом судить очень трудно. И в наше время нередко международные договоры бывают понятны и кажутся применимыми только пока пишутся и единственно тем дипломатам, которыми пишутся; но как скоро ратификованные установленным образом они выходят на свет Божий, так сейчас же и обнаруживается вся их недосказанность и неприменимость. He думаем, чтобы договоры с греками совершенно избегли этой участи современных договоров. Сравнение первого договора со вторым показывает, что в 945 году понадобилось пояснить то, что в 9ии году казалось совершенно ясным.

Юридический быт греков так мало походил на юридический быт наших предков X века, примирение разнообразных начал греческого и русского право было так трудно, что греки могли даже с намерением обходить молчанием многие различия. лишь бы облегчить соглашение. Пример такого намеренного умолчания дает, кажется нам, одна из важнейших статей договора, именно статья об убийстве.

В договоре 911 года читаем: «Аще кто убьет хрестьанина русин или хрестьанин русина, да умреть, идеже аще сотворить убийство». «Сие постановление, говорит Эверс, принадлежало как тому, так и другому праву; по греческому праву убийца умирает в силу судебного приговора; по русскому от частной мести» (ибо). Таким образом, эта статья является согласной как с греческими законами, так и с русскими обычаями. По поводу сходства с русскими обычаями Эверс указывает даже на то, что в статье не полагается ни малейшего различия между умышленным и случайным убийством*(119) , как оно и должно быть на той первоначальной ступени развития, на какой находились тогда русские. Тобин, весьма близко примыкающий к Эверсу, делает на основании этой статьи еще и другое заключение к нашим русским обычаям: по его мнению, русским X века выкуп не был известен, так как по статье выкуп имеет место только в случае бегства преступника, а не сам по себе (Die Blut-Rache, 131). М. Ф. Владимирский-Буданов также видит в статье месть, хотя и допускает возможность процесса после осуществления мести. Значит и по его мнению в этой статье содержится русское право. Таково, кажется, согласное мнение всех наших исследователей*(120)

Мы очень сомневаемся. чтобы в рассматриваемой статье действительно было русское право. Наше право того времени признавало месть. Но это не значит, что мститель всегда убивал виновника. Время мести есть время самоуправства. Убийца не стоял, сложа руки, и не ждал смиренно, когда его убьют оскорбленные родственники убитого. Он защищался и при этом мог убить мстителей. Эта самооборона в тех случаях, когда убийца не сознавал себя виновным, должна была иметь, как в его глазах, так и в глазах его родственников и друзей, все свойства права. Мест, таким образом, есть право обоюдоострое; в этом дна из причин появления рядом с местью выкупа: если успех кровавой мести сомнителен, мститель легко соглашается удовольствоваться выкупом, а обидчик, в видах замирения, уплатить его. Мы не имеем никакого основания думать, чтобы в X веке выкуп у нас был неизвестен. Заключение Тобина совершенно произвольное.

В таком виде представляется нам преступление убийства по русскому древнейшему праву. Можно ли сказать, что статья договоров, безусловно предписывающая смерть за убийство, есть русское право? Конечно, нет. Это чисто римское постановление.

Пойдем далее. Статья говорит: «да умреть, идеже аще сотворить убийство». Мы не знаем, что стояло в греческом оригинале, но допустим, что перевод точен. Как же это отомстить на месте совершения убийства? Это, конечно, могло быть, но только случайно. Предписывать же, чтобы мститель пользовался своим правом только на месте преступления, совершенно невозможно. Такое предписание выходит из каких-то иных начал, а не из начал мести.

Посмотрим теперь на дело с другой стороны. Нет ли каких-либо сторонних указаний, которые могли бы пролить некоторый свет на эту спорную статью? Нам кажется, что есть, но не в пользу господствующего мнения. Русские должны были входить в Царьград без оружия; грекам же носить оружие не воспрещалось. Как же это мстить без оружия, да еще убийце, который мог быть вооружен, а зная, что ему угрожает опасность, и непременно вооружится? Очень трудно.

По всем этим соображениям заключаем, что греки назначили за убийство смертную казнь, вовсе не соображаясь с русскими народными обычаями. Да и a priori невозможно думать, чтобы они могли допустить осуществление самоуправства-мести на улицах Константинополя.

Убийцу казнили по приговору суда на месте совершения им преступления. Вот почему ничего не говорится о русском выкупе, а вовсе не потому, что он не был известен у нас в X веке. Убийца вт, Греции не мог откупиться.

Но выкуп устранен договором не безусловно. В следующей статье читаем: «Аще ли убежить сотворивый убийство, да аще есть домовит, да часть его, сиречь иже его будет по закону, да возметь ближний убьеного, а и жена убившего да имееть толицем же пребудеть по закону. Аще ли есть неимовит сотворивый убой и убежав, да держиться тяжи, дондеже обрящеться, да умреть». Смысл совершенно ясен. Если убийца скроется, ближние убитого получают имущество убийцы, за исключением того, что принадлежит жене Если у него ничего нет, суд и казнь отлагаются до поимки. Эверс думает, что и эта статья «установлена главным образом приспособительно к русским обычаям и в пользу руссов» (162), как замена мести. А мы -думаем, совсем напротив. Хитрые греки этою статьею совершенно обошли русских. Положим, убийство совершено в Константинополе. Если убийца грек, ему гораздо легче скрыться, чем русскому. А если еще греческие власти захотят оказать ему некоторое покровительство во вред северным варварам, что весьма вероятно, то его и никогда нельзя будет найти. Убежать же русскому убийце из Константинополя совсем невозможно. Входят русские в город одними воротами, в определенном числе, с царевым мужем. Нет ничего легче как запереть им выход из города. Как же тут убежать? Скрыться в городе, совершив кровавое дело, тоже трудно, ибо скрываться нужно у греков же. Если и найдется такой доброжелатель, власти легко могут отыскать убийцу. Вне стен Константинополя положение несколько меняется, но все же греку в своей стране легче скрыться, чем русскому в чужой. Этой статьей русские совершенно были отданы в руки греков. Тогда как русский почти непременно платил жизнью за убийство грека, грек легко мог отделаться платою. Да притом платою, какую захотят греки дать, ибо русским не легко было доказать, что принадлежит мужу, что жене. рассмотренные статьи рассчитаны на обуздание северных варваров и вовсе не имеют в виду их пользы или неприкосновенности их народных обычаев. Греки перехитрили наших предков.

Хотя греки вовсе не думали допускать самоуправства русских в пределах своей территории, тем не менee, это прямо в договоре не выражено. Поэтому-то наши исследователи и могут думать, что русским было предоставлено право мести. Как понимали договор русские времен Олега и Игоря, мы, конечно, не знаем; но можем думать, что действия самоуправства в Константинополе совершались ими и после договора 911 года и, может быть, даже в полном сознании своего права, так как договор не запрещает самоуправства. Это следует думать на основании тех новых постановлений, которые находим в договоре 945 года. Там есть прямое воспрещение самоуправства. Если самоуправство надо было воспретить, то, конечно, потому, что русские, в промежуток времени от 911 по 945 год! расправлялись сами с своими обидчиками, хотя, может быть, и изредка.

Но прежде, чем приводить эту статью, остановимся еще на одном постановлении договора 945 года, с нашей точки зрения очень важном. После правил о порядке входа и выхода русских из Царьграда, согласных с такими же правилами предшествовавшего договора, читаем: «Муж царства нашего да хранит я (русских), да еще кто от руси или от грек створить криво, да оправляет то». Русские, следовательно, имеют в лице греческого чиновника охранителя своих интересов и судью в своих столкновениях с греками. Это постановление вполне уясняет точку зрения греков: русские не расправляются сами. Мы не имеем никакого основания ограничивать деятельность этого чиновника каким-либо одним родом дел или делами, возникающими только в Константинополе. Какая бы кривда ни была совершена русским или греком и где бы она ни произошла, в городе или у св. Мамы, управу чинит греческий чиновник.

Но и это определение показалось грекам еще недостаточным для вразумления русских, а потому они нашли нужным внести в договор еще следующую статью. «Аще ли ключится проказа некака от грек, сущих под властью царства нашего, да не имате власти казнити я, но повеленьем царства нашего да прииметь, якоже будеть створил». Статья эта приводит в полное изумление тех каших исследователей, которые в постановлениях об убийстве усматривают русские начала мести. «Сие постановление, говорит Эверс, с первого взгляда представляется столь странным, что толкователь совершенно изумевает» (208). Шлецер находил статью невозможной.

Победив свое невольное изумление, Эверс пришел к мысли, что статья относится лишь к пребыванию руссов по делам торговли в самой Греции. Но если это так, если в пределах Греции все притязания русских к грекам решались греческими властями и, конечно, на основании греческого права, а не договора, который допускает самоуправство мести, то отсюда следует, что статьи договора в тех случаях, когда ответчиками были греки, предназначались только для применения вне пределов Греции. Вывод до такой степени неожиданный и невозможный, что к нему не присоединился даже Тобин, почти во всем согласный с Эверсом. По мнению Тобина статья говорит о небольших правонарушениях, а не о тех, которые вызывают месть (157), небольших правонарушениях надо обращаться к греческому суду, а в убийствах можно мстить. Того же мнения держался и покойный И. Д. Беляев. Но что проказы означают небольшие дела, в противоположность большим, и именно убийствам, это произвольное предположение, ничем не доказанное. «Проказа некака» означает всякие дела, как выше приведенное выражение «створить криво» означает всякие столкновения русских с греками. Но независимо от произвольного толкования слова «проказа», понимание Тобина и само по себе мало вероятно. Если самоуправство русских не терпелось в неважных делах, то как могли греки допустить его в больших и важных? М. Ф. Владимирский-Буданов в примечании к рассматриваемой статье говорит: «в этой статье не выговаривается новой привилегии для греков; она выражает только общее правило для всех старинных законодательств: преступление подлежит суду той власти, коей подчинен ответчик». Если так, то можно спросить: кто же осуществляет после судебную месть, которую автор допускает на основании статьи об убийстве, находящейся в этом договоре? Русские не могуте, так как греки-убийцы подлежат суду греческой власти и наказываются ею по греческим законам. Греки — еще менее, так как после судебная мест не греческое учреждение.

С нашей точки зрения статья не возбуждает никаких недоразумений. Русским воспрещается всякое самоуправство в Греции. Bce их столкновения с греками разрешаются греческими властями на основании постановлений договора. Это предполагается уже первым договором, но выражено с совершенной определенностью только во втором, потому, может быть, что то, что предполагалось и прежде греками, не было понято должным образом их союзниками.

За только что разобранной статьей следует повторение двух статей договора 911 года об убийстве, но с некоторым изменением: «Аще убьет хрестьанин русина, или русин хрестьанина, да держим будеть, створивый убийство от ближних убьеного, да убьют й. Аще ли ускочить створивый убой и убежить, аще будеть имовит, де возмуть имение его ближьнии убьенаго; аще ли есть неимовит и ускочить же, да ищут его, дондеже обрящется, еще ли обрящется, да убъен будеть». Выражение «да убьют й» мы считаем равным выражению предшествовавшего договора «да умреть». Если греки и в этом втором договоре, в котором они ясно высказались против самоуправства русских, не изменили этой формулы, это доказывает, что в греческом оригинале она не возбуждала никаких недоразумений относительно того, что здесь разумеется казнь, а не месть. Изменения против первого договора состоят в следующем: 1) ближним убиенного предоставлено право задержать убийцу и 2) опущена оговорка относительно имущества жены. Оба эти изменения легко привести в связь с сделанным уже нами объяснением этих статей по первому договору. Мы указали там на невыгодные последствия, вытекающие для русских из этой второй статьи. Вероятно, были нередки случаи, что греки-убийцы действительно скрывались ненаказанные; из имущества же их выдавалось очень немногое, а остальное показывалось принадлежащим жене. При заключении нового договора русские обратили на это внимание. Чтобы удовлетворить их, греками сдеяна уступка, хотя и не очень большая. Об имении жены вовсе не упомянуто; это, конечно, не значит, что оно шло ближним убитого. Что касается бегства преступника, то греки могли отвечать на жалобы русских: держите его сами, это ваше дело, тогда мы будеме судить его и виновный «прииметь повелением царства нашего, яко же будеть створил». Предоставить русским право задержать убийцу и, таким образом, лишить его свободы надо было еще и по другому соображению. Договор 945 года проникнут, как мы видели, решительным стремлением ограничить самоуправство русских. В виду этого мог даже возникнуть вопрос, можно ли русским, единоплеменникам убитого, наложить руки на убийцу? Договор дает удовлетворительный ответ.

По указанным нами причинам или по каким-либо другим возникли те изменения постановлений договора 911 года об убийстве, которые встречаются в позднейшем договоре, — но ни в каком случае нельзя думать, что статья этого позднейшего договора говорит о мести. Выражение «да держим будеть створивый убийство от ближних убиенного, да убьют й» никак не может быть соглашено с обычаями мести. Чтобы отомстить, вовсе не нужно овладеть преступником и держать его. Мститель может убить преступника внезапно, вовсе не обнаруживая своего намерения вперед. Если статья требует задержания, то, конечно, не для мести, а для суда.

Чтобы покончить с постановлениями, им-еющими отношение к убийству, приведем статьи об убийстве в случае необходимой обороны. Договоры знают два таких случая: 1) убийство вора, пойманного на месте преступления, и 2) убийство русского, приехавшего в Грецию без установленной грамоты.

В договоре 9ии года читаем: «Аще украдет что русин либо у хрестьанина, или паки хрестьанин у русина и ят будеть в том часе тать, егда татбу сотворить, от погубившего что-либо, аще приготовит ся тать творяй, и убъен будеть, да не взыщеться смерть его ни от хрестьан, ни от Руси … Аще вдасть руце свои украдый, да ят будет тем же, у него же будет украдено, и связан будет, и отдаст тое, еже сме створити…» He ясное выражение «аще приготовить ся тать» хорошо объясняется противополагаемым ему: «аще вдасть руце свои украдый». То-есть, в первом случае вор сопротивляется, во втором — покорно протягивает руки. В договоре 945 года о русских, приехавших в Грецию без установленной грамоты, сказано:… «да держим (их) и храним, дондеже възвестим князю вашему; аше ли руку не дадять и противятся, да убьени будуть, да не изыщется смерть их от князя вашего». И здесь «не дать рук своих» значит сопротивляться. «Приготовиться» договора 911 года есть, по всей вероятности, испорченное переписчиком «противиться». Постановление договора 945 года и конечно, новое. Оно важно в том отношении, что за греками признается право убивать русских в случае сопротивления их греческим властям. О постановлении же первого договора Эверс говорит, что оно «подходит ближе к русскому, нежели к греческому праву» (180). Посылки, от которых он отправляется, совершенно верны, но вывод ложен. По древнему русскому праву, что признает и Эверс, вора, застигнутого на месте преступления, можно было убить безусловно (Руск. Пр. во II ред. ст. 3). По греческому можно было безнаказанно убить только «в нощи крадущего вора»,ито «если нельзя было без беды пощадить его». Итак, по русскому праву допускается безусловное убийство вора, убийство вора переходит у нас в месть вору: по греческому-только условное, это не месть, а самооборона. Это начало условного убийства вора проводится и в договоре. В статье ничего не говорится о времени кражи, но убийство вора допускается, если он будет сопротивляться, то-есть условно, если «нельзя будет без беды пощадить его». Здесь опять, следовательно, мы имеем дело с греческим правом, стесняющим русские нравы. Но могло ли быть иначе? Для признания за русскими права действовать в Греции по своим обычаям вовсе не нужно было писать договора: для русских это казалось совершенно естественным. И после существенного изменения их обычаев договором, они, по всей вероятности, постоянно сбивались на свое народное право.

Следующая статья договора 911 года относится к оскорблению действием: назначая за удар мечем или каким-либо оружием 5 литр серебра, она говорит, что так полагается по закону русскому. «По закону русскому» относится не к определению количества литр, как это уже было замечено еще Эверсом, а к денежной плате вообще, так как по греческим законам оскорбление действием наказывалось иначе. Но несмотря даже на ссылку на русский закон, русское обычное право перешло в договор не целиком, а весьма урезанное. В Русской Правде сохранились следы того старого порядка вещей, по которому оскорбление действием, как и убийство, преследовалось местью; плата же появилась как возмездие за отказ от мести. В Троицком списке Русской Правды читаем: «Аже кто кого оударить батогом и пр., то 12 гривен; не терпя ли противу тому оударить мечем, то вины ему в том нетут». Смысл этой статьи таков: за удар батогом и пр. взыскивается 12 гривен, если обиженный обратится в суд; но если он на удар ответилт. ударом, хотя бы употребил при этом даже меч (то-есть отомстил), он не подлежит наказанию, но, конечно, не получает 12 гривен. Нет ни малейшего основания думата, что в X веке было иначе. Из русского закона греки взяли только то, что казалось им удобным. И статья о побоях, следовательно, как и статья об убийстве, не только ничего не прибавляет к нашим сведениям о русских обычаях, но есть существенное их изменение. Русские в Греции должны были вести себя совсем иначе, чем у себя дома: они должны довольствоваться платой и только. Греки весьма последовательно проводят принцип обуздания северных дикарей*(121) Заключение статьи, по которому виновный, выдав все свое имущество, освобождается от всякого дальнейшего взыскания, хотя бы ценность имущества и не покрывала j литр, также новое и вовсе не в духе русских обычаев, по которым надо предполагать в данном случае продажу в рабство или выдачу головой в услужение до покрытия долга. Статьи о краже назначают за это преступление денежный штраф в равном, двойном и даже тройном размере против цены украденного. Денежные пени за кражу одинаково известны как русскому, так и греческому праву. Но определение их в размере двойной (или тройной) цены украденного опять не русское, а чисто греческое*(122) Эклога и Градские Законы определяют именно двойную цену. Это соответствие денежной пени, по крайней мере в принципе, законам обеих стран и дало основание составителям договора 945 года сказать в заключение второй статьи о краже: «и то показнен будеть по закону гречьскому и по уставу и по закону русскому», то-есть: вышереченная пеня назначена согласно с законами обеих стран.

Эти заключительные слова давно обратили на себя внимание наших исследователей. Эверс находит их в высшей степени неопределенными (172). Разбирая это выражение подробно (197Х он приходит к тому заключению, что виновный в краже, кроме платы ее двойной цены, подвергался еще уголовному наказанию, согласно с законами обиженной стороны. К этому мнению примыкают, хотя и с некоторыми его модификациями, и наши новые исследователи*(123) Принять такое объяснение довольно трудно. Русские и греческие законы очень расходятся в наказании вора. Русские знают только продажу, то-есть денежную пеню в пользу князя. По Эклоге же и Градским законам человек состоятельный, который мог уплатить двойную цену украденной вещи, не подлежал никакому другому наказанию; бедный же, который не мог уплатить пени, подвергался телесному наказанию и изгнанию. За вторую кражу греческие законы угрожают даже рассечением руки. Мы не знаем, что при Игоре были уже продажи в пользу князя. Но если и предположим, что были, все-таки трудно допустить, что одна из договаривающихся сторон согласилась, чтобы ее подданных наказывали телесно, приговаривали к изгнанию из отечества и даже к отсечению руки, тогда как поданные другой стороны будут отделываться от всякого дальнейшего преследования уплатой продажи. Наконец, где тот устав продаж, по которому греки должны были их взыскивать? Его и в Руси-то, конечно, еще не было. Если имелась в виду княжеская продажа, то ее надо было определить: руководствоваться же русскими обычаями было невозможно, так как в Константинополе можно было украсть такие вещи, каких в Руси и в обращении не было. По всем этим соображениям думаем, что словами: «и то показнен будет по закону гречьскому и по уставу и по закону русскому» не установляется за кражу какого-либо другого наказания помимо двойной цены, а выражается только та общая мысль, что вышеозначенный штраф и есть наказание, определенное согласно с законами обеих стран.

Статьи договоров, относящиеся к имущественным правонарушениям, принадлежат к наиболее темным и наиболее испорченным переписчиками. Несмотря на это, оне дают повод нашим исследователям ко многим и весьма важным выводам. На основании статей договора 911 года заключают, что они различали простое воровство, грабеж и разбой; в статьях договора 945 усматривают наказуемость покушения на грабеж. Мы не можем присоединиться ни к одному из этих выводов. Ho по неясности текста мы не в состоянии предложить и собственного толкования. Для нас несомненен только общий смысл статей, именно тот, что ими установляются денежные пени за имущественные правонарушения; всe же другие выводы кажутся нам крайне шаткими.

Говорят, что договор 911 года различает простое воровство, грабеж и разбой. Но наказание за все эти деяния полагается одинакое: тройная цена украдеянаго. Какое же это различие? Что бы пострадавший ни доказал: факт кражи, грабежа или разбоя, виновный одинаково уплачивает тройную цену. При этом условии различие равно совершенному безразличию. Пострадавшему нет никакой надобности доказывать грабеж или разбой: довольно доказать простую кражу.

Статья договора 945 года, в которой видят наказуемость покушения на грабеж, читается так: «Аще ли кто покусится от Руси взяти что от людий царства нашего, иже то створить, показнен будет вельми; аще ли взял будет, да заплатить сугубо»… На наш взгляд, здесь говорится вовсе не о грабеже, a o простой краже. «Взять что от людий царства нашего» вовсе не значит взять насильно, то-есть ограбить. Таким образом, если здесь есть наказуемое покушение, то не на грабеж, а на воровство. Но и по римскому праву не было наказуемо покушение в преступлениях с частным характФром, к каковыми относилось воровство; не было оно наказуемо и по греческому. Кто же это установил в договоре наказуемость покушения на кражу? Греки не могли, ибо они этой тонкости сами не знали. Неужели их научили этому русские послы и гости? Чрезвычайно сомнительно. Мы думаем, что статья вовсе и не говорит о наказуемости покушения: «показнен будет вельми» поставлено в зависимость от «иже то створить». «Створить», думаем мы. значит «возьмет», то-есть, украдет. Смысл статьи будет такой: если кто вздумает украсть что-либо, и действительно украдет, весьма будет наказан: сугубо заплатит. В словах «показнен будет» и потому нельзя видеть особого наказания за покушение, что договоры везде точно определяют наказания и самые размеры денежных пеней (для точного определения отношений договаривающихся сторон и съехались их представители), здесь же допускается совершенная неопределенность «очень будет наказан», и это в вопросе, который не определялся ни греческими законами, ни русскими обычаями.

Мы рассмотрели все статьи по уголовному праву, содержание которых требует и допускает какое-либо объяснение. Статьи о краже и укрывательстве челядина ясны и не нуждаются в толковании*(124) Статья первого договора, начинающаяся словами: «Аще злодей возвратится в Русь»… не совершенно непонятна. Чтение И. И. Срезневского: «Аще злодей не возвратится в Русь» и предложенное им соединение этой статьи с предшествующей кажутся нам наиболее вероятными.

К гражданскому праву относится только одна статья договора 911 года: «И о работающих в Грецех руси у хрестьанского царя. Аще кто умреть, не урядивь своего именья, ци своих не имать, да възвратится имение к малым ближикам в Русь; аще ли сотворить обряжение таковый, возметь уряженое его, кому будеть писал наследити именье его, да наследить е от взимающих куплю руси, от различных ходящих во Греки, и удолжающих». Эта статья имеет в виду только тех русских, которые постоянно жили в Грекии, состоя в греческой службе. Постановлять что-либо о наследстве послов и гостей, останавливавшихся у св. Мамы, не было надобности, так как это было их домашнее дело, греков не касавшееся.

Первая половина приведенной статьи так близка к известному определению XII таблиц о порядке наследования, что высказанная уже в нашей литературе догадка о томе, что статья эта есть буквальный перевод римского тtкста: Si intestate moritur, cui suus heres nee escit, agnatus proximus familiam liabeto,-представляется чрезвычайно вероятной. Для -агната русский язык не имеет соответствующего слова и переводчик выражение «agnatus proximus» передал «малым ближиком»; малый, по всей вероятности, описка вместо милый. Только имея в виду латинский текст, и можно понять совершенно необъяснимое выражение «ци своих не имать» и противоположение этим «своим» какихто «ближиков».

Но как могла составителям договора придти в голову мысль внести в договор правило XII таблиц? Грекам, во избежание столкновений с русскими, надо было определить порядок наследства после русских, служивших в Греции, у которых могли быть родственники в Руси. Выяснить русское право и занести его в договор они не взяли на себя труда; да это, по всей вероятности, и не легко было сделать по различию обычаев. Распространить на русских то право, которое действовало в самой Греции, было неудобно. Это право было слишком сложно для тех первобытных отношений, в которых находилась Русь; для его изложения потребовался бы целый ряд статей. Правило XII таблиц не представляет этих неудобств. По своей древности оно могло даже казаться грекам соответствующим той степени развития,» на которой находились их союзники. В том виде, в каком это правило изложено в договоре, оно очень удобно для греков. Русским предоставляется неограниченное право защищать свое имущество, кому хотят. Если наследник находился в Руси, передача имущества совершалась чрез русских. Греческие власти освободили себя, кажется, от всякого вмешательства в дела этого рода, а, следовательно, и от всякой ответственности*(125)

Эта статья служит новым доказательством, как мало греки заботились о русском праве и как искусно умели они провести в договор то, что хотели. Русским послам, участникам договора, принадлежала весьма пассивная роль. Но могло ли быть иначе?

К процессу относится всего только одна статья. В первом договоре читаем-: «Иже ся ключит проказа, урядим ся сице: да елико яве будеть показании явлеными, да имеють верное о тацех явлении; а ему же начнуть не яти веры, да клянется часть та, иже ищеть неятью веры; да егда кленеться по вере своей, и будеть казнь, якоже явиться согрешенье о семи». Эта статья дала повод Эверсу написать целых шесть страниц о совершенном ее соответствии духу нашего древнего права (152- 157). Мы, наоборот, думаем, что она представляет существенное отступление от порядков нашего древнего процесса.

Текст статьи не совсем ясен, и потому подвергался весьма разнообразным толкованиям. Выше мы объяснили уже, на основании подлинных выражений договоров, что значит слово «проказа», и из значения этого слова вывели то заключение, что статья имеет общее процессуальное значение, а не относится только к убийствам. Затем следует: «елико яве будеть показании явлеными, да имеют зерное о тацех явлении». И. И. Срезневский, подставив (предположительно, конечно) греческие слова под русские выражения, получил такой смысл: какие бы ни были показания обвинителей, надобно верить их обвинениям*(126) Надо ли доказывать что ничего подобного греки никогда не могли написать? Возможно ли верить обвинению, каковы бы ни были показания обвинителей? Конечно, нет. Самый прием, при посредстве которого был достигнут такой неудовлетворительный результат, едва ли правилен. Подстановку слов первоначального языка к переводу, с некоторой надеждой воcстановить настоящий смысл неясных мест перевода, можно делать только в тех случаях, когда выражения перевода напоминают технические или ходячие выражения языка, на котором был написан оригинал, как, например, в вышеприведенной подстановке И. Д. Беляева или во многих подстановках г. Н. Лавровского. Без этого условия всякая подстановка будет совершенно произвольна и вт, результате получится только обратный переводе на греческий язык, который может удалить нас от первоначального текста еще далее, чем это сделано первым переводчиком. Это именно здесь и случилось.

Несмотря на значительную неясность текста, из него можно сделать следующий несомненный вывод, принимаемый и Эверсом. Статья различает два рода доказательств, которые друг другу противополагаются; это будут: «показания явленыя» и присяга сторон. Прежде идут эти «показания». Им надо верить Если же они не будут заслуживать веры, тогда обращаются к присяге. Присяга сторон является, таким образом, дополнением к доказательствам первого рода. Что же такое доказательства первого рода, эти «показания явленыя»? На основании противоположения их присяге сторон думаем, что «показания явленыя» суть материальные следы события и показания сторонних лиц. Так понимает и Эверс. Все возможные виды суда Божия, известные нашему древнему праву, сюда не подойдут. Их, во-первых, очень трудно разуметь под внешними (явления) проявлениями (показаниями) дела, и во-вторых, от суда Божие невозможен переход к присяге сторон.

Вот, кажется, настоящий смысл этого места. Какое же это право-русское или греческое? Древнее русское право, также как и греческое, знает внешние признаки дела и присягу, но, в отличие от греческого, оно было в сильной степени проникнуто элементом чудесного. У нас употреблялась не одна присяга, но и суды Божии. Эти последние смыслом статьи не допускаются. Если в статье и есть русское, то опять не все русское, а только то из него, что подходило и к греческим понятиям. Смысл статьи совершенно соответствует порядкам греческим, русским же только отчасти. Это и понятно: не могли же греки допустить судов Божиих. Думаем, что они не допускали и некоторых других доказательств, известных на Руси, например, помощников на суде.

Далее. Что значит «а ему же начнут не яти веры»? Кто может отвергать своим неверием «явленые показания»? Эверс думает, что это друзья и соотечественники, вероятно, имевшие право участвовать в судопроизводстве и не хотевшие согласиться на обвинение истца. Для Руси такая постановка древнего процесса весьма вероятна. Но можно ли думать, что в Греции русским было предоставлено право по усмотрению своему отвергать доказательства, представленные истцом? Это весьма сомнительно.

Суд в Греции, как мы видели, происходит перед греческим чиновником; оценка доказательств, конечно, принадлежит ему. Если он найдет, что они недостаточны, то присуждает присягу.

Кому же дается присяга? В тексте сказано: «да клянется часть та, иже ищет неятью веры». От слова «ищет» у нас обыкновенно заключают, что присягает истец, и что эта присяга дополнительная. Но на языке наших древних памятников истец и ответчик еще различаются. Ответчик тоже называется истцом. Выражение «иже ищет неятью веры» нам совершенно непонятно. Но на основании «ищет» нет еще повода заключать к истцу. Слова же «да клянется часть та, которая»… дают повод думать, что присяга может быть присуждена и той и другой стороне, то-есть, истцу или ответчику, смотря по ходу дела. И действительно, в договорах мы имеем случай очистительной присяги ответчика. Лицо, обязанное уплатить истцу 1 литр серебра, выдав ему все свое имущество и сняв с себя то самое платье, в которое было одето, освобождается от всякого дальнейшего взыскания, если подтвердит присягою свое заявление о том, что у него ничего нет более.

Пример дополнительной присяги дает договор 945 года в иске бежавшего раба. Если бежавший от русского раб не розыскан, факт бегства считается сомнительным, хотя он, конечно, удостоверен показанием хозяина и других русских (надо думать, что русским не очень в Константинополе верили); чтобы получить удовлетворение из императорской казны, хозяин бежавшего раба должен был присягнуть.

Смысл разобранной статьи будет такой: иски доказываются (и опровергаются) Материальными следами события и показаниями сторонних лиц; если судья найдет эти доказательства недостаточными, он присуждает присягу- дополнительную или очистительную, смотря по обстоятельствам дела*(127) Из этого общего правила две только что приведенные статьи составляют исключение. Первою самим договором уже предоставлено право присяги обвиняемому, второю истцу.

Мы не будем разбирать статьи, относящиеся к публичному международному праву. Что оне также дают новое право, это, сколько мы знаем, никем не отрицалось. Мы обратим внимание только на постановления о выкупе пленных.

Установление выкупа пленных, как обязанности, есть мысль греческая. Она вызывалась там религиозными соображениями и тем еще, что греческое государство должно было сознавать за собою обязанность заботиться о греческих подданных, попадавших в плен к варварам У нас не было ни того, ни другого условия для туземного возникновения идеи о выкупе пленных. Позднее, под влиянием христианства, эта человеколюбивая мысль делается и русской. Договоры впервые заносят ее к нам. Но они относятся к ней не одинаково. В первом договоре идея выкупа, проведена гораздо сильнее, чем во втором. Статья «Аще полоняник обою страну» и пр. возлагает на русских и на греков обязанность выкупать пленных греков, где бы они их ни нашли, и возвращать их на родину*(128). Второй договор этой статьи не повторяет и ничего не говорит об обязанности выкупа; он определяет только цену, по которой должны быть выкуплены пленники, приводимые русью в Грецию. Чем объяснить эту разницу? Эверс высказывает мысль, что договор 945 года есть только дополнительный к первому, а потому содержит одне прибавочные статьи, дополняющия или изменяющие статьи договора Олега. С этой точки зрения, статьи договора 911 года, не измененные договором 945 года, продолжают действовать, хотя бы и не были повторены*(129)

Вопрос о взаимном отношении двух договоров, в тексте которых это отношение не выяснено, всегда представляет большие трудности. Споры, легко возникающие из такого положения дел, могут быть разрешены только новым, дополнительным соглашением. К мнению Эверса трудно присоединиться потому, что в обоих договорах . есть постановления, в которых нельзя усмотреть никакого различия. Если в одном случае нашли нужным повторить старое правило, от чего же не сделано этого и в другом? Кроме того, договор 945 года ссылается иногда на прежний мир, прямо подтверждая его статьи. Если такой подтвердительной ссылки нет, это значит, что составители нового договора не находили нужным настаивать на сохранении той или другой статьи первого мира. Надо думать, что постановление, возлагающее на русских обязанность выкупать греческих пленных, не повторено с намерением, и именно потому, что опыт доказал всю его непрактичность.

Значение договоров с греками, как источников нашего права, сводится, следовательно, к тому, что оно дают нам новое право, проникнутое греческими понятиями. При составлении договоров принимались в соображение и русские обычаи, 10 они вносились в договор лишь по стольку, по скольку не противоречили стремлению греков возложить узду на примитивные нравы руси. Греки существенно видоизменили все те русские обычаи, которые были запечатлены началом самоуправства. Договоры являются древнейшим памятником чужеземного влияния на наше национальное право. Предки наши, нападая на Грецию, обогащались не одним только золотом, паволоками, овощами и вином. Они обогатились и новыми правовыми идеями, выработанными гораздо более развитою жизнью, чем та, которую они знали у себя дома. Правда, новые начала, занесенные в договоры, не предназначались для действия в Киеве, Чернигове и других русских волостях; но все же они не могли пройти у нас незамеченными. Послы и гости, участвовавшие в составлении договоров (а их было не мало, в договоре 944 года их поименовано около 50 человек), имели, конечно, о каждой статье договора обстоятельные прения, которые должны были выяснить настоящий ее смысл. Приняв все греческие новизны, эти послы и гости явились естественными распространителями новых идей среди русского общества. Все отправлявшиеся в Грецию гости должны были, в личном своем интересе, знакомиться с содержанием договоров, определявших их права и обязанности во все время пребывания в Константинополе. С новыми порядками, ожидавшими их в Греции, они могли ознакомиться полнее, чем это возможно теперь для нас, так как кроме текста они могли черпать свои сведения и из живого предания, которое шло от непосредственных участников в составлении договоров. Новые идеи, распространявшиеся среди наиболее деятельных, передовых людей древнего русского общества, не оставались, может быть, без некоторого влияния и на русскую туземную практику. Влияние греческих правовых идей на наши обычные начаться еще до принятия христианства и до перенесения нам духовенством греческих сборников права.