По окончании прений сторон защиты и обвинения суд удалялся в совещательную комнату, где выносил приговор. Приговор мог быть обжалован в порядке кассации в вышестоящую инстанцию вплоть до коллегии Верховного Суда СССР (в порядке надзора).

Особый интерес в советском уголовном процессе представляет вопрос о судебных доказательствах (гл. 4 УПК 1923 г. и гл. 5 УПК 1960 г.). Доктрина свободной оценки доказательств судьей, как мы говорили выше, была знакома советскому уголовному процессу. Но одна весьма интересная особенность была и здесь. О ней немного позже. В общем и целом процесс знал такие доказательства, как «показания свидетелей, заключения экспертов, вещественные доказательства, протоколы осмотров и иные письменные документы и личные объяснения обвиняемого» (ст. 58 УПК 1923 г.). УПК 1960 г. добавил еще такой вид доказательства, как «показания потерпевшего» (ст. 69).

Особенностью в этом ряду доказательств обладало такое доказательство, как собственные показания обвиняемого, которые однозначно трактовались как признание собственной вины. Именно этот вид доказательств в средневековом уголовном процессе считался regi№a probatio№is — царицей доказательств. Но при этом советские юристы упускали из виду одну очень важную вещь: собственное признание в эпоху Средневековья предполагало под собой подтверждение этого признания прямыми уликами! Иными словами, собственное признание обвиняемого должно было подтверждаться другими доказательствами по делу. Советская же практика 1920 — 1940-х гг. знала нечто иное. Один из главнейших теоретиков советского права конца 1930-х гг. А.Я. Вышинский «обосновал» возможность использования только одного собственного признания обвиняемого для вынесения приговора.

Доводы Вышинского, надо отдать ему должное, не были лишены определенного логического основания. Так, доказывая невозможность рассмотрения признания обвиняемого в качестве единственного и самого достоверного источника истины, он в то же время призывал не подходить к этому правилу абстрактно. «В таких делах, — писал Вышинский, — вопрос об отношении к объяснениям обвиняемого, в частности к таким объяснениям, которыми они изобличают своих сообщников, соучастников общего преступления, должен решаться с учетом всего своеобразия таких дел — дел о заговорах, о преступных сообществах, в частности дел об антисоветских, контрреволюционных организациях и группах». И далее он продолжал: «В таких процессах также обязательна возможно более тщательная проверка всех обстоятельств дела — проверка, контролирующая самые объяснения обвиняемых. Но объяснение обвиняемых в такого рода делах неизбежно приобретают характер и значение основных доказательств, важнейших, решающих доказательств (выделено мной. — М.И.). Это объясняется самими особенностями этих обстоятельств, особенностями их юридической природы» [Вышинский. 1946. С. 209].

В одной из своих обвинительных речей по процессам эпохи «большого террора» Вышинский выразил свою теорию более образно, доходчиво. «Нельзя требовать, — говорил он, — чтобы в делах о заговорах, о государственном перевороте мы подходили с точки зрения того — дайте нам протоколы, постановления, дайте членские книжки, дайте номера ваших членских билетов; нельзя требовать, чтобы заговорщики совершали заговор по удостоверению их преступной деятельности в нотариальном порядке. Ни один здравомыслящий человек не может так ставить вопрос в делах о государственном заговоре. Да, у нас на этот счет имеется ряд документов. Но если бы их и не было, мы все равно считали бы себя вправе предъявлять обвинения на основании показаний и объяснений обвиняемых и свидетелей и, если хотите, косвенных улик» [б. Вышинский. 1938. С. 442].